Монолог о жизни и болезни

Мою собеседницу зовут Алёна, ей 21 год. Она обычная студентка. Правда, одна вещь отличает ее от окружающих. Большую часть своей жизни (с 10-ти лет) девушка борется с серьезным заболеванием. И эта девушка хочет рассказать о том, что чувствует ребенок, когда остается один в палате с белым кафельным полом и такими же стенами. Рассказать, чтобы утихла собственная боль. Рассказать, чтобы люди что-то поняли и что-то осознали. Она много плачет, но продолжает говорить. Ивпервые говорит настолько откровенно. Слово ей.

***

Не буду останавливаться на физиологических подробностях и том, что именно привело меня в больницу. Начну с того момента как я оказалась в детской реанимации с гемоглобином равным 40 и подтвержденным диагнозом. Больше всего моему детскому сознанию нравилось то, что там не надо было ничего есть, но голода не чувствовалось. Капельницы делали свое дело и баланс питательных веществ нарушен не был. А мама, когда ее изредка пускали ко мне, грела в своих руках пакеты с кровью, которая потом восполняла свое отсутствие в организме. И это было забавно. Вот она в ее руках, а вот уже течет по моим почти исчезнувшим венам. И я до сих пор боюсь ее спрашивать о том, что она чувствовала в те моменты.

Сегодня я отчетливо понимаю, что именно тогда столкнулась с сексуальными домогательствами. Говорить о домогательствах по отношению к десятилетнему ребенку в реанимации — мерзко, странно и чудовищно. Много лет я думала, что этого не было. И я пыталась себя убедить, что этого не было. Но это было. Были грубые руки, тянувшиеся к не сформировавшейся груди. Эти же руки снимали футболку и начинали мять соски. Прошло много лет, а я не могу этого забыть. Я давно выросла, однако и воспоминания выросли вместе со мной. Сейчас я уже не пытаюсь их вырезать из памяти или как-то еще демонтировать. Принимаю как часть своей жизни. Как ужасную, но не смертельную страницу. И я не думаю, что мне кто-то сейчас поверит. Во врачебном сообществе не принято «сдавать» своих. Но мне это и не нужно. Месть — это не то, к чему я стремлюсь. Хотя, конечно, «Я плюю на ваши могилы» — прекрасный фильм.

Говорят, что в критическую минуту сознание человека притупляется, он не чувствует боли. Это неправда. Чувствует. Эмоциональная боль обливает тебя бензином и бросает зажженную спичку. А потом пожар сменяется постоянным тлением. Очень сложно смириться с мыслью, что ты — жертва насилия. Не буду говорить, что это наложило отпечаток на всю мою жизнь и сломало ее. Не наложило и не сломало. Нет, моя психика не искалечена. И нет, я не хочу жалости и сочувствия.

Господь меня явно не любил, поэтому я попала в реанимацию под выходные. А это значит что? Это значит, что в выходные надеяться на помощь медиков не приходится. Хочется верить, что они в экстренном случае не дадут умереть, нажмут на какие-нибудь кнопочки и прочее. Если, конечно, попадут пальчиками по этим кнопочкам. Но скорее всего, это не понадобится. Все-таки их перегар животворящий творит чудеса. И если к тебе на выходных заходят редко или вообще не заходят, то ты счастливый человек. Если количество визитов превышает норму, то ты несчастливый и надышавшийся алкогольными парами человек, что в какой-то мере компенсирует дефицит счастья в тех условиях.

Ты лежишь на койке и слышишь раскаты хохота. Вечером. Ночью. И даже утром. Хочешь сходить в туалет, но к тебе присоединены капельницы, а в носу трубки как у абсолютно всех больных в американских фильмах. Ты понимаешь, что тебе нужно достать судно из-под кровати. Мозг начинает лихорадочно соображать, как это сделать. Вихрем проносятся мысли: «Позвать медсестру? Плохой вариант…она слишком злая сегодня. Что? Что? Что делать?». Переполненный мочевой пузырь — лучший двигатель прогресса. Я наклоняюсь с высокой кровати вниз и нащупываю судно, оно стоит далеко. Наклоняюсь еще и хватаю его за край. И знаете, у меня в жизни не было большей радости, чем достать горшок. Потом спускаю предмет вниз. Очень осторожно. Без сил откидываюсь. В палату входит медсестра. Видит судно, морщит нос. Спрашивает: “А что, сюда кто-то заходил?” Отрицательно качаю головой. Сестра не унимается. Зовет коллегу. Задает ей тот же вопрос, та говорит, что, мол, не заходила она, а что случилось-то? Скомкано объясняет. Теперь уже обе женщины внимательно смотрят на меня, а потом говорят: «Боец». И мне уже становится не так обидно и грустно как ночью. Ночью моя капельница заканчивалась и я обливалась потом, потому что думала, что сейчас случится непоправимое: в мои вены пойдет воздух. Я истошно вопила и звала на помощь. Но никто не приходил. Лишь продолжал звучать громкий казавшийся диким смех. И когда капельница совсем закончилась, вбежала сестра и начала на меня кричать: «Ты что не знаешь, что нужно звать нас?!”. Да знаю я, знаю.Рабочий стол сестер стоял в этой же палате. Перед ними была трудная задача: провести инвентаризацию. В отсутствии каких-либо развлечений (даже кубик Рубика принести не разрешили) наблюдаю за тем, как две молодые женщины пытаются написать словосочетание «бриллиантовый раствор», они много ругаются матом и уходят курить. Потом возвращаются, опять спорят, и, в конце концов, пишут «зеленка». Опять уходят. Возвращаются. Уходят. Визиты становятся реже и реже и, в конце концов, прекращаются совсем.

Потом меня перевели в общую палату. А еще через 2 месяца я вернулась домой. Родители настаивали на домашнем обучении, но я категорически отказалась. Не хотела отличаться от сверстников. Началась жизнь в режиме ожидания. Я надеялась, что все пройдет, что все исчезнет и вот тогда будет мне счастье. Но не проходило и не исчезало. Когда встал вопрос о том, что нужно выбивать квоту и ехать в Москву, со всех сторон начали рекомендовать оформлять инвалидность. Дескать, так легче, так проще и так далее. Я не хотела, родители прислушались к моему мнению. За что им спасибо. Ничего не имею против инвалидов, но не могу смириться с тем, что сама им официально назовусь…

Сейчас у меня все хорошо. Я подобрала подходящую терапию и больше не живу в режиме ожидания.

Читайте нас в Яндекс Новости Теги: Дети / врачи / болезнь